... Сгнили молочные реки. Утонули в болотах кисельные берега.
Гуси-лебеди улетели, трупики крылатые… Курочка Ряба снесла золотое яичко – птичий грипп в пасхальной обёртке, вирус смерти снесла, беду принесла в лебединое озеро.
В озере этом Ведьма-Ундина с лицом Волочковой. Волочкова – иконочка Путина, кич эротический. В воображении он ею овладевает, раздевает. И вдруг, она – не женщина, а игрушка-волчок!..
Путин внутри себя мальчуган, напуганный этой Лебедью Ада.
После он вставляет в неё член механической дрелью, как японский Тецуо.
Японским трешем полнится Русь, Кобо-Абевской экзистенцией. Манит раскосо-глазастая блядь-барби модной анимации. И Мересьев лезет к ней из могилки своей, долго, больно, муторно. А потом, разухабисто, по-мужицки в запредельном остервенении пляшет безного, мертвецки, по-русски.
Пляшет дико. Грозно. Пляшет гопак. Пляшет мамушку.
Усы его чёрные молодецкие, как у чёрта, как у Тараса Бульбы в чёрном бульбо-трансе…
"Опа, опа!" - приговаривает, словно заклинание языческое, кликая нечто, ему лишь ведомое, ублажая дикую свою утробушку.
А за ним другие мертвяки, да упыри, да живые с гнильцой – все в пляс карусельный пустились, в охуении жутком, от души. И кажется, в шабаше этом страшном смешалися навек живые и мёртвые. И бражка-экзистенция из людей брызжет, словно кровь клюквенная "Тромовская".
И хотят эти монстры умереть подлинно. "Приди, Смерть!" – кличут. А её нет, Смерти.
Архитепическое нарушено.
И нет Старухи с Косой, не стучит она в окно стуком тревожным.
А Коса у неё была, чтобы сено в аду косить, сено человеческое, подсолнухи головушек перезрелых. Из них она семечки вынимает, из мозга ржавого, парика высохшего болотного, скальпа-лепестка рыжего жуткого.
Лузгает Смерть семечки как моль людскую, да крылышки-ошмётки сплевывает зловеще, с похотью механической, с привычкою утробною, могильной. А ошмётки – человечина, да мертвечина.
Хрустят мертвяки, страстью усохшие, леденцы горькие, крошево буфетов старушечьих, монпансье гнилых зубов, скрежет под золотыми коронками, пыль, перхоть, хохот Мёртвой Империи.
Века православия вытравили человека дихлофосом демиургическим. Христом-холокостом внедрили в философию власти, в свободу хаоса, условность пасти бого-власти, законность её клыкастую, неласковую лже-иерархию.
Утроба бога, прожевав человека, выдала раба, безликого карлика, что на коленях безобразной улиткой скручивается. А иконные лики хохочут и мучат, ничто народное, морд кошмарье. Иван-де-Марьи анонимности… Поп-корн покорности… Им попы кормятся, хрустят кресты скелеты кусты - поп-корн, поп-мрак...
Попы местечковые, храмы гнильцовые, берёзки пластмассовые, слезки васнецовые…
Гуси-лебеди улетели, трупики крылатые… Курочка Ряба снесла золотое яичко – птичий грипп в пасхальной обёртке, вирус смерти снесла, беду принесла в лебединое озеро.
В озере этом Ведьма-Ундина с лицом Волочковой. Волочкова – иконочка Путина, кич эротический. В воображении он ею овладевает, раздевает. И вдруг, она – не женщина, а игрушка-волчок!..
Путин внутри себя мальчуган, напуганный этой Лебедью Ада.
После он вставляет в неё член механической дрелью, как японский Тецуо.
Японским трешем полнится Русь, Кобо-Абевской экзистенцией. Манит раскосо-глазастая блядь-барби модной анимации. И Мересьев лезет к ней из могилки своей, долго, больно, муторно. А потом, разухабисто, по-мужицки в запредельном остервенении пляшет безного, мертвецки, по-русски.
Пляшет дико. Грозно. Пляшет гопак. Пляшет мамушку.
Усы его чёрные молодецкие, как у чёрта, как у Тараса Бульбы в чёрном бульбо-трансе…
"Опа, опа!" - приговаривает, словно заклинание языческое, кликая нечто, ему лишь ведомое, ублажая дикую свою утробушку.
А за ним другие мертвяки, да упыри, да живые с гнильцой – все в пляс карусельный пустились, в охуении жутком, от души. И кажется, в шабаше этом страшном смешалися навек живые и мёртвые. И бражка-экзистенция из людей брызжет, словно кровь клюквенная "Тромовская".
И хотят эти монстры умереть подлинно. "Приди, Смерть!" – кличут. А её нет, Смерти.
Архитепическое нарушено.
И нет Старухи с Косой, не стучит она в окно стуком тревожным.
А Коса у неё была, чтобы сено в аду косить, сено человеческое, подсолнухи головушек перезрелых. Из них она семечки вынимает, из мозга ржавого, парика высохшего болотного, скальпа-лепестка рыжего жуткого.
Лузгает Смерть семечки как моль людскую, да крылышки-ошмётки сплевывает зловеще, с похотью механической, с привычкою утробною, могильной. А ошмётки – человечина, да мертвечина.
Хрустят мертвяки, страстью усохшие, леденцы горькие, крошево буфетов старушечьих, монпансье гнилых зубов, скрежет под золотыми коронками, пыль, перхоть, хохот Мёртвой Империи.
Века православия вытравили человека дихлофосом демиургическим. Христом-холокостом внедрили в философию власти, в свободу хаоса, условность пасти бого-власти, законность её клыкастую, неласковую лже-иерархию.
Утроба бога, прожевав человека, выдала раба, безликого карлика, что на коленях безобразной улиткой скручивается. А иконные лики хохочут и мучат, ничто народное, морд кошмарье. Иван-де-Марьи анонимности… Поп-корн покорности… Им попы кормятся, хрустят кресты скелеты кусты - поп-корн, поп-мрак...
Попы местечковые, храмы гнильцовые, берёзки пластмассовые, слезки васнецовые…
Алина Витухновская,
Ссылка на автора обязательна.
